Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я
не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе
и сейчас! Вот тебе ничего
и не узнали! А все проклятое кокетство;
услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
А вы — стоять на крыльце,
и ни с места!
И никого
не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то… Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть
и не с просьбою, да похож на такого человека, что
хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо
и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)
Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Скотинин. Да коль доказывать, что ученье вздор, так возьмем дядю Вавилу Фалелеича. О грамоте никто от него
и не слыхивал, ни он ни от кого
слышать не хотел; а какова была голоушка!
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне подлый донос
и обман; другие ― мальчишество
и неуважение к авторитетам. Левин,
хотя и не принадлежавший к университету, несколько раз уже в свою бытность в Москве
слышал и говорил об этом деле
и имел свое составленное на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся
и на улице, пока все трое дошли до здания Старого Университета.
Как ни старался потом Левин успокоить брата, Николай ничего
не хотел слышать, говорил, что гораздо лучше разъехаться,
и Константин видел, что просто брату невыносима стала жизнь.
Она села. Он
слышал ее тяжелое, громкое дыхание,
и ему было невыразимо жалко ее. Она несколько раз
хотела начать говорить, но
не могла. Он ждал.
― Она
не то что скучает, но эта неопределенность, нерешительность положения, ―
слышал Левин
и хотел поспешно отойти; но Степан Аркадьич подозвал его.
Всё это она говорила весело, быстро
и с особенным блеском в глазах; но Алексей Александрович теперь
не приписывал этому тону ее никакого значения. Он
слышал только ее слова
и придавал им только тот прямой смысл, который они имели.
И он отвечал ей просто,
хотя и шутливо. Во всем разговоре этом
не было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна
не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
Не слыхала ли она его слов или
не хотела слышать, но она как бы спотыкнулась, два раза стукнув ножкой,
и поспешно покатилась прочь от него. Она подкатилась к М-llе Linon, что-то сказала ей
и направилась к домику, где дамы снимали коньки.
— Я
слышал только, что белые бывают преимущественно на краю,
хотя я
и не умею отличить белого.
Она тоже
не спала всю ночь
и всё утро ждала его. Мать
и отец были бесспорно согласны
и счастливы ее счастьем. Она ждала его. Она первая
хотела объявить ему свое
и его счастье. Она готовилась одна встретить его,
и радовалась этой мысли,
и робела
и стыдилась,
и сама
не знала, что она сделает. Она
слышала его шаги
и голос
и ждала за дверью, пока уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon ушла. Она,
не думая,
не спрашивая себя, как
и что, подошла к нему
и сделала то, что она сделала.
Она вечером
слышала остановившийся стук его коляски, его звонок, его шаги
и разговор с девушкой: он поверил тому, что ему сказали,
не хотел больше ничего узнавать
и пошел к себе. Стало быть, всё было кончено.
— Нынче кончится, посмотрите, — сказала Марья Николаевна
хотя и шопотом, но так, что больной, очень чуткий, как замечал Левин, должен был
слышать ее. Левин зашикал на нее
и оглянулся на больного. Николай
слышал; но эти слова
не произвели на него никакого впечатления. Взгляд его был всё тот же укоризненный
и напряженный.
Они прошли молча несколько шагов. Варенька видела, что он
хотел говорить; она догадывалась о чем
и замирала от волнения радости
и страха. Они отошли так далеко, что никто уже
не мог бы
слышать их, но он всё еще
не начинал говорить. Вареньке лучше было молчать. После молчания можно было легче сказать то, что они
хотели сказать, чем после слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала...
В столовой он позвонил
и велел вошедшему слуге послать опять за доктором. Ему досадно было на жену за то, что она
не заботилась об этом прелестном ребенке,
и в этом расположении досады на нее
не хотелось итти к ней,
не хотелось тоже
и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению,
не зашел к ней,
и потому он, сделав усилие над собой, пошел в спальню. Подходя по мягкому ковру к дверям, он невольно услыхал разговор, которого
не хотел слышать.
Но Сережа,
хотя и слышал слабый голос гувернера,
не обратил на него внимания. Он стоял, держась рукой за перевязь швейцара,
и смотрел ему в лицо.
— Знаешь, на меня нашло почти вдохновение, — говорила она. — Зачем ждать здесь развода? Разве
не все равно в деревне? Я
не могу больше ждать. Я
не хочу надеяться,
не хочу ничего
слышать про развод. Я решила, что это
не будет больше иметь влияния на мою жизнь.
И ты согласен?
— Разве он здесь? — сказал Левин
и хотел спросить про Кити. Он
слышал, что она была в начале зимы в Петербурге у своей сестры, жены дипломата,
и не знал, вернулась ли она или нет, но раздумал расспрашивать. «Будет,
не будет — всё равно».
Она вышла в столовую под предлогом распоряжения
и нарочно громко говорила, ожидая, что он придет сюда; но он
не вышел,
хотя она
слышала, что он выходил к дверям кабинета, провожая правителя канцелярии.
«Ну, так если он
хочет этого, я сделаю, но я за себя уже
не отвечаю теперь», подумала она
и со всех ног рванулась вперед между кочек. Она ничего уже
не чуяла теперь
и только видела
и слышала, ничего
не понимая.
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она
не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она
не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё,
и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой,
и слышать от нее готовые фразы увещания
и утешения.
Левин слушал брата
и решительно ничего
не понимал
и не хотел понимать. Он только боялся, как бы брат
не спросил его такой вопрос, по которому будет видно, что он ничего
не слышал.
Признаюсь, я испугался,
хотя мой собеседник очень был занят своим завтраком: он мог
услышать вещи для себя довольно неприятные, если б неравно Грушницкий отгадал истину; но, ослепленный ревностью, он
и не подозревал ее.
Ведь они вас поносят, как человека честолюбивого, гордого, который
и слышать ничего
не хочет, уверен в себе, — так пусть же увидят всё, как оно есть.
Что Ноздрев лгун отъявленный, это было известно всем,
и вовсе
не было в диковинку
слышать от него решительную бессмыслицу; но смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному,
хотя бы именно для того только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» — а другой смертный с удовольствием преклонит ухо,
хотя после скажет сам: «Да это совершенно пошлая ложь,
не стоящая никакого внимания!» —
и вслед за тем сей же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!»
И это непременно обойдет весь город,
и все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта
и потом признают, что это
не стоит внимания
и не достойно, чтобы о нем говорить.
Впрочем, если слово из улицы попало в книгу,
не писатель виноват, виноваты читатели,
и прежде всего читатели высшего общества: от них первых
не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими
и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что
и не захочешь,
и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос
и картавя, по-английски произнесут, как следует птице,
и даже физиономию сделают птичью,
и даже посмеются над тем, кто
не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем
не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе.
Сажают прямо против Тани,
И, утренней луны бледней
И трепетней гонимой лани,
Она темнеющих очей
Не подымает: пышет бурно
В ней страстный жар; ей душно, дурно;
Она приветствий двух друзей
Не слышит, слезы из очей
Хотят уж капать; уж готова
Бедняжка в обморок упасть;
Но воля
и рассудка власть
Превозмогли. Она два слова
Сквозь зубы молвила тишком
И усидела за столом.
Но когда подвели его к последним смертным мукам, — казалось, как будто стала подаваться его сила.
И повел он очами вокруг себя: боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он
не хотел бы
слышать рыданий
и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы
и биющей себя в белые груди;
хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его
и утешил при кончине.
И упал он силою
и воскликнул в душевной немощи...
— Как только
услышал я на заре шум
и козаки стали стрелять, я ухватил кафтан
и,
не надевая его, побежал туда бегом; дорогою уже надел его в рукава, потому что
хотел поскорей узнать, отчего шум, отчего козаки на самой заре стали стрелять.
—
Не язвите меня! Я
не хочу!.. Говорю вам, что
не хочу!..
Не могу
и не хочу!..
Слышите!
Слышите! — крикнул он, стукнув опять кулаком по столу.
— Я
не знаю этого, — сухо ответила Дуня, — я
слышала только какую-то очень странную историю, что этот Филипп был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди говорили, «зачитался»,
и что удавился он более от насмешек, а
не от побой господина Свидригайлова. А он при мне хорошо обходился с людьми,
и люди его даже любили,
хотя и действительно тоже винили его в смерти Филиппа.
— Я все
слышал и все видел, — сказал он, особенно упирая на последнее слово. — Это благородно, то есть я
хотел сказать, гуманно! Вы желали избегнуть благодарности, я видел!
И хотя, признаюсь вам, я
не могу сочувствовать, по принципу, частной благотворительности, потому что она
не только
не искореняет зла радикально, но даже питает его еще более, тем
не менее
не могу
не признаться, что смотрел на ваш поступок с удовольствием, — да, да, мне это нравится.
И хотя я
и сам понимаю, что когда она
и вихры мои дерет, то дерет их
не иначе как от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой человек, — подтвердил он с сугубым достоинством,
услышав опять хихиканье), но, боже, что, если б она
хотя один раз…
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги,
и хотя вы
и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь,
и что сверх того без вас у нас худо пошло (
слышите,
слышите!), то
и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да
и выдумала,
и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
—
Не хочу я вашей дружбы
и плюю на нее!
Слышите ли?
И вот же: беру фуражку
и иду. Ну-тка, что теперь скажешь, коли намерен арестовать?
Кабанова.
Не слыхала, мой друг,
не слыхала, лгать
не хочу. Уж кабы я
слышала, я бы с тобой, мой милый, тогда
не так заговорила. (Вздыхает.) Ох, грех тяжкий! Вот долго ли согрешить-то! Разговор близкий сердцу пойдет, ну,
и согрешишь, рассердишься. Нет, мой друг, говори, что
хочешь, про меня. Никому
не закажешь говорить: в глаза
не посмеют, так за глаза станут.
Дико́й. Отчет, что ли, я стану тебе давать! Я
и поважней тебя никому отчета
не даю.
Хочу так думать о тебе, так
и думаю. Для других ты честный человек, а я думаю, что ты разбойник, вот
и все. Хотелось тебе это
слышать от меня? Так вот слушай! Говорю, что разбойник,
и конец! Что ж ты, судиться, что ли, со мной будешь? Так ты знай, что ты червяк.
Захочу — помилую,
захочу — раздавлю.
Ах! амур проклятый!
И слышат,
не хотят понять,
Ну что́ бы ставни им отнять?
Переведу часы, хоть знаю: будет гонка,
Заставлю их играть.
— Приятно
слышать, что
хотя и не вполне, а согласны, — сказал историк с улыбочкой
и снова вздохнул. — Да, разум у нас, на Руси, многое двинул с природного места на ложный путь под гору.
Самгин пошел одеваться,
не потому, что считал нужными санитарные пункты, но для того, чтоб уйти из дома, собраться с мыслями. Он чувствовал себя ошеломленным, обманутым
и не хотел верить в то, что
слышал. Но, видимо, все-таки случилось что-то безобразное
и как бы направленное лично против него.
— А, конечно, от неволи, — сказала молодая, видимо,
не потому, что
хотела пошутить, а потому, что плохо
слышала. — Вот она, детей ради,
и стала ездить в Нижний, на ярмарку, прирабатывать, женщина она видная, телесная, характера веселого…
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки
и спрятал лицо в одеяло у ног Варвары. Он впервые плакал после дней детства,
и хотя это было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин
не знал себя,
и росло новое чувство близости к этой знакомой
и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он
слышал прерывистый шепот...
Клим
хотел бы отвечать на вопросы так же громко
и независимо,
хотя не так грубо, как отвечает Иноков, но
слышал, что говорит он, как человек, склонный признать себя виноватым в чем-то.
—
Не ново, что Рембо окрасил гласные, еще Тик пытался вызвать словами впечатления цветовые, —
слышал Клим
и думал: «Очень двуличная женщина. Чего она
хочет?»
Жалко было себя, — человека, который
не хотел бы, но принужден видеть
и слышать неприятное
и непонятное.
Самгин утвердительно кивнул головою,
хотя и не слышал, что именно предложил или о чем просил Гогин.
Варвара возвратилась около полуночи.
Услышав ее звонок, Самгин поспешно зажег лампу, сел к столу
и разбросал бумаги так, чтоб видно было: он давно работает. Он сделал это потому, что
не хотел говорить с женою о пустяках. Но через десяток минут она пришла в ночных туфлях, в рубашке до пят, погладила влажной
и холодной ладонью его щеку, шею.
Мысли Самгина принимали все более воинственный характер. Он усиленно заботился обострять их, потому что за мыслями у него возникало смутное сознание серьезнейшего проигрыша.
И не только Лидия проиграна, потеряна, а еще что-то, более важное для него. Но об этом он
не хотел думать
и, как только
услышал, что Лидия возвратилась, решительно пошел объясняться с нею. Уж если она
хочет разойтись, так пусть признает себя виновной в разрыве
и попросит прощения…
—
Не надо лгать друг другу, —
слышал Самгин. — Лгут для того, чтоб удобнее жить, а я
не ищу удобств, пойми это! Я
не знаю, чего
хочу. Может быть — ты прав: во мне есть что-то старое, от этого я
и не люблю ничего
и все кажется мне неверным,
не таким, как надо.
«Он
не сомневается в своем праве учить, а я
не хочу слышать поучений». Самгиным овладевала все более неприятная тревога: он понимал, что, если разгорится спор, Кутузов легко разоблачит, обнажит его равнодушие к социально-политическим вопросам. Он впервые назвал свое отношение к вопросам этого порядка — равнодушным
и даже сам
не поверил себе: так ли это?